В исступленном волнении подходит она к старому трехстворчатому зеркалу и заглядывает в его темную тенистую гладь. Необычно расширенные, испуганные глаза ее блестят такой удивительно таинственной влагой, что мягкие ресницы будто отражаются в их сумрачной опаловой глубине. Валя долго и завороженно всматривается в них, пытаясь распознать источник того неподвластного ей жаркого чувства, что сейчас сжимает и душит ее с безжалостной силой. Наконец, словно решившись, она робко сбрасывает со слабого плеча тесемку платья и с трепетным смущением следит за тем, как легкая ткань бесшумно и свободно сбегает вниз по крутым изгибам ее тела, обнажая ровную матовую кожу. Сердце ее на секунду замирает, воздуха в легких становится еще меньше, за судорожным вздохом вздрагивают проступающие контуры ребер и округлая тяжелая молодая грудь вздымается еще выше. Сегодня это обязательно случится!
Упоенная собственной прелестью, возбужденная туманными предчувствиями и сладострастным предвкушением, бросается Валя за уборку, готовку и помывку, чтобы к приходу Степы все в их доме сверкало и пахло, чтобы везде было хорошо и красиво, чтобы каждая мелочь радовала глаз и душу в этой новой начинающейся у них безоблачной жизни. Не ощущая ни капли усталости после проделанной работы, встречает она вечером мужа с шаловливыми искорками в глазах, лукаво и любовно глядит на него, пока тот, тоже зараженный ее веселым настроением, снисходительно ухмыляется и хлебает наваристые щи со сметаной. С загадочной улыбкой гасит Валя тусклый ночник и, едва скрывая крупную дрожь, ложится рядом с мужем в свежую, дурманящую ароматом луговых цветов постель, в робком азарте прижимается к его костлявому боку своим разгоряченным благоухающим телом.
– Ты чего? – Степино плечо дергается, странно напрягается и становится еще тверже.
– Ничего. – Слышит он возле своего уха Валин игривый полушепот и чувствует, как в его острую ключицу толкается мягкая полная девичья грудь.
– Ты чего, тебе говорят? – Степа резко подскакивает на локтях.
– Это ты чего? – Валин голос звучит в темноте совсем по-детски, с еще только зарождающимися нотками удивления и испуга.
– Это блуд, Валька! – Что-то смешное и противоестественное мерещится ему в этом слове, а потому Степа дополняет. – Грех!
– Какой же грех, Степочка? Мы ведь муж и жена. – Валя растеряна и говорит первое, что приходит в голову.
– Это… – Слышно, как Степа причмокивает, вспоминая и, как будто, проговаривая наставления брата Майка сначала про себя, а затем только произносит вслух. – Это брак перед людьми. А перед Богом беззаконие. Потому грех. Поняла?
– Так что же? Венчаться надо? – Валя еще не верит в окончательную серьезность мужа, но голос ее уже дрожит от обиды и подступивших к горлу слез.
– Посмотрим. – Кажется, последний вопрос озадачивает новоявленного праведника. – Спросить надо. – Кровать под Степой скрипит, и к Вале поворачивается его пропахшая соляркой бугристая спина.
Гулко тикают в ночной тишине ходики. Единственная полоска света – лунный отблеск на узком подоконнике – серебрится в кромешной тьме. Грустно, обидно и стыдно Вале, жалко себя и до смешного странно одновременно. Но сильнее всего охватывает ее какое-то доселе неизведанное тягостное чувство: унижение от отказа в том, в чем сама она никогда отказа не знала и при том сама многократно оказывала. И что всего ужаснее, отказ этот, который должен был бы отрезвить ее, окатить ледяным душем и пробудить хорошо известную ей злую мстительную женскую обиду, только еще больше разжигает в ней совершенно неподвластную испепеляющую дикую жажду близости. Но теперь ее светлые наивные чувства как будто отравлены и извращены: вместо беззаботного радостного ожидания чего-то прекрасного надвигается на нее из мрака пустой комнаты страшное и болезненное предчувствие чего-то позорного, порочного, непростительного.
Слушает Валя спокойное дыхание мужа и мечется под тяжелым душным одеялом в тщетных попытках унять вдруг воспламенившееся в ее чреслах наваждение. А когда, потная и изможденная, проваливается она, наконец, в зыбкую дымку полузабытья, неотступный кошмар топит ее в своей жуткой липкой трясине. Кажется ей, что огромный толстый змей обвивает могучими путами все ее тело, не давая ни шевельнуться, ни продохнуть. Что узкая гадкая треугольная пасть его с нервно дергающимся раздвоенным жалом подбирается к ее запретной ложбинке, скребет жесткой холодной чешуей по ее обнаженному лобку, грубо раздвигает судорожно сжатые бедра и исследует своим плотоядно вздрагивающим язычком самые нежные и укромные уголки ее обессиленного тела. Снится ей, что отчаянным рывком удается ей отстранить от себя насильника и на короткий миг ощущает она, как ослабевает его хищная хватка, но уже в следующий момент сама же прижимает к себе его медленно извивающиеся кольца, с жаром обхватывает мокрыми бедрами змеиную голову, стонет и кричит в безумном экстазе, когда шипящая рептилия погружается в ее распаленное лоно.
И снова оказывается Валя в своей смятой постели, одна в непроницаемой тиши лунной ночи. Только старые ходики невозмутимо меряют бесконечные секунды. До утра еще не скоро. Что же с ней происходит?
III
– Дети – это прекрасно. Дети – это великолепно. – Брат Майк, вальяжно развалившись в высоком кресле, поигрывает шариковой ручкой и с легкой усмешкой, вполне приличествующей его положению, скептически оценивает сидящих напротив Степу с Валей. – Оставит человек отца и мать и прилепится к жене, и будут они одно целое. Так ведь?
Степа по привычке сутулится, но все внимание его сосредоточено на словах брата Майка, а голова время от времени с готовностью покачивается в знак полного и безоговорочного согласия. Валя же, наоборот, сидит прямо, хотя лоб ее нахмурен, а глаза потуплены в страдальческом предчувствии неотвратимого возложения на нее какой-нибудь тяжкой вины.
– Но одно дело – дети, а другое – блуд. Апостол Павел завещал нам, что совокупляющийся с блудницей, сам становится блудником. А блудник грешит не только против Бога, но и против своего тела. Что для блудниц, что для блудников, Врата Царствия Небесного закрыты. – Брат Майк продолжает источать библейскую мудрость, а Степа бросает на жену короткий осуждающий взгляд, будто та своими домогательствами нарочно пыталась лишить его забронированного пропуска в райские кущи. – Разве ты сама не знаешь, кто подталкивает тебя к этому?
Валя вскидывает полные слез глаза, но тут же опускает их снова. Что она может ответить? Дни ее тянутся теперь горько и мучительно. Странное наваждение не отпускает ни на минуту, душит ее каждую ночь и является всякий раз, когда она остается наедине со своими мыслями. Порой накатывает оно с такой сокрушительной силой, что бедная девушка замирает посреди огорода, сжимая в побелевших пальцах черенок лопаты, не в силах пошевелить стиснутыми до боли бедрами, и содрогаясь в лихорадочном ознобе. Порой странное давящее изнутри чувство кидает ее на сырую землю, и тогда лежит она, запрокинув голову, закрыв глаза и широко раздвинув ноги, в жгучем томлении ожидая, что какой-то огромный тяжелый зверь накроет ее сверху как грозовое облако и станет терзать ее беспомощное покорное тело. И только звонкие голоса соседских мальчишек выводят ее из этой жуткой безотчетной прострации.
– Прелюбодействуешь? – Как бы невзначай, абсолютно равнодушно, все тем же полушутливым невзыскательным тоном бросает экзаменатор Вале вопрос, и шариковая ручка совершает в его проворных пальцах очередной кульбит.
– Что?
– Супругу изменяла?
– Нет! – Валя поспешно почти вскрикивает и устремляет округлившиеся честные глаза к мужу, но тот смотрит в рот брату Майку.
– Рукоблудишь?
– Что? Нет, нет… – Запинаясь и краснея, теперь Валя прячет глаза, а брат Майк, как будто слегка устало и разочарованно, еще дальше откидывается на спинку кресла.
– Покаявшегося разбойника Господь первого забрал с собой в Царствие Небесное. Сила Его – в прощении. А твоя надежда – в покаянии.
– Я… нет… – Две крупные слезинки чертят прямые мокрые дорожки по Валиным раскрасневшимся щекам и падают на ее цветастую юбку.
– Видишь, брат Степан, – проповедник переменяет развязно-насмешливый тенор на уверенно-твердый баритон и обращается к вмиг подтянувшемуся Степе, – в ней нет раскаяния. На ней печать зла. Себя уже погубила, погубит и тебя.
– Что вы от меня хотите, я не понимаю. – Готовая разрыдаться Валя с надеждой глядит на мужа, но тот и не думает вставать на ее защиту.
– Говори, как грешила! – Брат Майк взвизгивает так резко, что даже Степа вздрагивает.
– Голой ходила. – Валя выпаливает признание и сама пугается собственных слов.
– Куда ходила? – Брат Майк, наконец, выглядит оживленным и подается вперед, отрываясь от спинки кресла.
– Ночью спать не могла, к реке ходила.
– Зачем ходила?
– Не знаю. Места себе найти не могла.
– Что там делала?
– Ничего. Себя мучила.
– Еще?
– Чего ж еще?
– Все?
– Все. – Слезы на Валином лице вдруг высыхают, и она робко заглядывает в Степины глаза, ожидая встретить в них отвращение и презрение, но муж ее внимает только брату Майку.
Полуночные образы, как распоясавшиеся демоны, пляшут в расширенных Валиных зрачках. Снова чувствует она тот липкий озноб, с которым открывала ночью скрипучую дверь и переступала босой ногой через порог их со Степой дома. Будто снова холодит ее белые пятки мягкая росистая мурава, будто льется на ее оцепеневшие плечи безучастный лунный свет, будто хищное всевидящее око пристально следит за ней, полностью обнаженной, с распущенными волосами, пугливо крадущейся по тревожно дремлющему поселку.
