— Аххх... — вырвалось у неё, уже громче, с придыханием, и звук этот пронзил меня, как удар тока.
Её тело изогнулось, прижалось ко мне ещё плотнее. Грудь вдавилась в спину, соски впились в ткань моего пиджака. А её рука, в то же мгновение, вернулась к моему паху — и одним плавным движением расстегнула ширинку. Я не успел среагировать. Её пальцы скользнули внутрь, под резинку трусов, и коснулись обнажённого члена.
— Нх... — я закусил губу, но стон всё равно вырвался.
Кожа на головке была гиперчувствительной, и прикосновение её прохладных, но уверенных пальцев вызвало взрыв ощущений. Она обхватила его, медленно, снизу вверх, будто взвешивая, наслаждаясь формой, текстурой, теплом. Потом сделала ещё одно движение — уже с нажимом. И ещё одно. Ритм был размеренным, но настойчивым, как будто она знала, как довести меня до предела. Я чувствовал, как кровь приливает, как каждый нерв в паху горит, как внутри всё сжимается, натягивается, как тетива перед выстрелом. Я должен был остановить это. Должен был вырваться, оттолкнуть её, закричать. Люди вокруг... кто-нибудь мог заметить. Но я не двигался. Не потому что хотел продолжения. Не потому что соглашался. А потому что страх, стыд, любопытство и эта дикая, неконтролируемая физическая реакция скрутились в один узел, парализовавший волю. Я стоял, как одержимый, с рукой между её ног, с её пальцами на своём члене, и думал только об одном: Как же это приятно...
Приятно так, что становилось страшно. Приятно так, что я начинал сомневаться: а может, я хотел этого? Может, я привлёк её взглядом, позой, энергией? Может, это не домогательство, а ответ на невысказанное желание? Но в глубине, за этим наслаждением, шевелилось осознание: Это не свобода. Это не страсть. Это вторжение. Это власть. И она держит меня не только рукой — она держит меня страхом, стыдом, и собственной реакцией тела, которую я не могу контролировать. А она продолжала. Движение за движением. Стон за стоном. И я — с каждой секундой — терял себя всё больше.
Телефон зазвонил как гром среди ясного неба — резкий, настойчивый сигнал, разрывающий напряжённую тишину, которую до этого заполняли только её дыхание, мои сдерживаемые стоны и мерное поскрипывание автобусных пружин. Звук вырвал меня из состояния почти гипнотического транса, в котором я находился последние минуты. Я вздрогнул всем телом, будто очнувшись от сна, в котором был одновременно актёром и пленником.
— Хи-хи... — прошептала она, голос её дрожал от азарта, от этой странной смеси игры и власти. — И как?
Она не переставала двигать пальцами. Наоборот — с каждым моим вздохом, с каждой попыткой сдержаться, её движения становились быстрее, точнее, жестче. Она чувствовала, как я натянут, как близок к краю, и играла с этим, как художник с последним мазком на полотне. Каждое движение её ладони было теперь не просто прикосновением, а давлением, контролем, доминированием. Мои бёдра сами собой чуть подались вперёд, встречая каждый рывок её руки, словно тело больше не принадлежало мне — оно стало механизмом, управляемым чужими пальцами. Телефон смолк.
Я не ответил. Не мог. Горло сжало спазмом. В голове гудело, мысли рассыпались на обрывки. Это не хорошо... — пульсировало в сознании, но тело не слушалось. Оно предавало меня. Каждая клеточка была настроена на одно: на разрядку. Даже тряска автобуса, каждый его рывок на кочке, каждый поворот — всё это теперь доставляло удовольствие, усиливая давление, ритм, ощущение неизбежности. Я стоял, сжав поручень так, что костяшки побелели, и чувствовал, как внутри всё сжимается, как энергия скапливается внизу живота, как она поднимается, как требует выхода.
— Уннн... — вырвался стон, глубокий, хриплый, почти животный. Я закрыл глаза, пытаясь удержаться, пытаясь вернуть контроль, но чем сильнее я сопротивлялся, тем острее становилось желание сдаться.
Она почувствовала это. Конечно, почувствовала. Её пальцы изменили ритм — теперь они двигались не просто быстро, а умело, чередуя нажим и ласку, задевая самые чувствительные точки, провоцируя судороги в мышцах, заставляя меня извиваться от напряжения. Её дыхание участилось, горячий воздух касался моей шеи, и я слышал, как она сама стонет — тихо, но отчётливо, с придыханием, будто и она приближалась к своему пределу, хотя это было моё тело, которое она вела к оргазму.
— Уннн... стой... — прошептал я, но это не было настоящей просьбой. Это было последнее усилие сознания, пытающегося выдать себя за того, кто ещё может выбирать. Но выбора уже не было.
— Ммм... всё в порядке... — прошелестела она, и её губы коснулись моего уха. — Просто...
Она не договорила. Её слова потонули в грохоте двигателя, в скрипе тормозов, в шуме открывшейся двери. Но пальцы не остановились. Они продолжали работать, доводя меня, ведя к точке не возврата. И тогда — как удар, как взрыв изнутри — я понял: Я кончаю. Всё тело сжалось. Спина выгнулась. Пальцы вцепились в металл так, что показалось — он согнётся. Из горла вырвался хриплый, сдавленный крик:
— Аххх...! Нет!
Но это «нет» было ложью. Я кончал в свои брюки, прямо в общественном автобусе, под рукой женщины, которую не знал, которую никогда не видел, которая сделала из меня объект, игрушку, механизм для своего удовольствия. Сперма хлынула мощными толчками, обжигая кожу сквозь ткань трусов, распределяясь по внутренней стороне брюк, оставляя липкое, тёплое пятно. Оргазм был сильным, почти болезненным — не от любви, не от страсти, а от напряжения, страха, унижения и этой дикой, неконтролируемой физиологии, которая не спрашивает разрешения.
И в этот самый момент — когда я стоял, обмякший, дрожащий, с закрытыми глазами, пытаясь осознать, что только что произошло — мой телефон завибрировал в кармане снова. Потом раздался звон — громкий, настойчивый, как будто мир требовал вернуться в реальность.
— Ох... — услышал я. Голос её был полон разочарования, почти театрального. — Как жаль...
Чья-то рука исчезла. Холод сразу ворвался на место тепла. Давление груди на спину пропало. Я пошатнулся, будто потерял опору. Открыл глаза. Передо мной была обычная толпа — люди, сумки, лица, безразличные взгляды. Дверь автобуса открылась с шипением. Люди начали выходить. Я резко обернулся, пытаясь найти её — ту, что стояла за мной, что только что довела меня до оргазма, что заставила меня потерять себя. Но её уже не было. Только пустое пространство.
Я стоял, с ширинкой, расстёгнутой, с липкими брюками, с сердцем, колотящимся так, будто пыталось вырваться. И впервые почувствовал не столько возбуждение, не столько стыд — а опустошение. Потому что понял: Она не просто тронула меня. Она вошла в мою жизнь — и вышла, оставив меня другим человеком. Не сильнее. Не свободнее. А разбитым. И абсолютно одиноким. Пустота. Не та, прежняя, тихая и привычная, а новая, зияющая. Она была липкой и холодной, как пот на спине, и пахла чужими духами, спермой и стыдом.
Я стоял, всё так же вцепившись в поручень, будто он был единственной нитью, связывающей меня с реальностью. Расстёгнутая ширинка, липкая ткань брюк, прилипшая к коже — всё это было не просто последствия, а клеймо. Татуировка унижения, нанесённая за десять минут безумия. Автобус, наполненный людьми, вдруг стал самым одиноким местом во Вселенной. Я ловил взгляды, выискивая в них намёк на знание, на осуждение, на смех. Но лица были пусты. Каждый был заперт в своей раковине, как когда-то был заперт я. Никто ничего не видел. Никто ничего не знал. И в этом было самое чудовищное одиночество — быть разорванным изнутри на виду у всех и остаться невидимым.
Звонок в кармане настойчивый как укор. Я машинально сунул руку в карман, чтобы выключить его, и пальцы наткнулись на что-то чужое, маленькое и твёрдое, засунутое мне в карман в суматохе. Я не стал смотреть. Просто сжал в кулаке, чувствуя, как острые грани впиваются в ладонь.
На следующей остановке я выплыл из автобуса как призрак. Ноги были ватными, земля уходила из-под ног. Городской шум обрушился на меня — оглушительный, бессмысленный и агрессивный. Я шёл, не видя пути, повинуясь лишь инстинкту — спрятаться. Улицы, ещё недавно бывшие просто декорациями, теперь казались враждебным лабиринтом. Каждый прохожий был потенциальным ею. Каждое прикосновение ветра — эхом её пальцев. Я забрёл в первый попавшийся грязный общественный туалет, захлопнул за собой кабинку и, наконец, позволил себе дрожать. Всё тело била крупная, неконтролируемая дрожь. Я расстёгивал брюки трясущимися пальцами, пытаясь стереть с себя следы того, что случилось, но запах, липкость — они въелись глубже кожи. Это было не смыть.
И только тогда я разжал кулак. На ладони лежала маленькая, изящная серебряная подвеска в форме змеи, кусающей себя за хвост. Уроборос. Символ бесконечного цикла. К ней был прикреплен свёрнутый клочок бумаги. Я развернул его. Там было всего три слова, выведенные изящным, утончённым почерком:
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КЛУБ».
В тот миг всё перевернулось. Испуг, стыд, опустошение — они не исчезли. Но к ним примешалось нечто новое, острое и ядовитое. Любопытство. И гнев. Не слепой, бессильный гнев, а холодный, сфокусированный. Это была не случайность. Это был ритуал. Послание. И я был не просто жертвой — я был избран. Она не просто вторглась в моё пространство. Она впустила меня в свой мир. Мир, где правила пишутся на коже, где власть измеряется способностью сломать волю, где самое интимное унижение становится пропуском.
Я вышел из туалета другим человеком. Тень апатии испарилась, сожжённая адреналином и этим крошечным, холодным куском металла в кармане. Я больше не был пустой скорлупой. Я был сосудом, наполненным до краёв яростью, вопросами и странным, извращённым желанием найти её. Не для того, чтобы обвинить. А чтобы понять. А может быть, чтобы отомстить. Или, чтобы потребовать своё. Я шёл по улице, и мои шаги стали твёрже. Я смотрел на лица прохожих, и в моём взгляде уже не было страха. Была охота. Она думала, что сломала меня, что оставила разбитым и одиноким. Но она ошиблась.
Она открыла дверь. И теперь я собирался войти. Пустота ушла. Её место заняла тихая, неумолимая война...
