Ночь опустилась на поезд тяжёлой, бархатной пеленой. За окном — не просто темнота, а чёрная бездна, где редкие огни деревень мелькают, как угасающие звёзды. В купе приглушили свет. Остался только ночник над дверью — тусклый, с желтоватым оттенком, будто пламя свечи в старом фонаре. Его свет ложится мягкими полосами на стены, на потолок, на лица. Стук колёс больше не кажется механическим — он стал ритмом. Глубоким, мерным, почти гипнотическим. Как сердцебиение большого, уставшего животного, несущего их сквозь время.
Алла словно переродилась в этой полутьме. Она больше не женщина в дорогом платье, ни мать, ни архитектор, не человек, который боится быть собой. Она становится чем-то другим — образами, которые сама же и создаёт. Её голос теряет ту жёсткую, деловую интонацию, которая всегда звучала как предупреждение. Теперь он — тёплый, чуть хрипловатый, с нотками насмешки и тайны. Она начинает говорить о том, как однажды восстанавливалась старинная усадьба под Псковом, где каждая доска хранила чей-то шёпот. О комнатах, в которых, по слухам, до сих пор ходит хозяйка XIX века, потому что не может простить предательства мужа.