Дикий Запад, США, 1870-е годы.
Пыль. Она въелась в поры, в грубую ткань фартука, забилась под ногти, которые уже никогда не отмоются дочиста. Пыль была везде — в скрипучих половицах, в складках занавесок, в самом воздухе, густом и неподвижном как кисель. Она стояла у раковины, и её руки, красные и шершавые, механически терли оловянную кружку. Снаружи, за открытой дверью, лежала прерия — бескрайняя, равнодушная, выжженная солнцем. Иногда ветер гнал по ней волны, и тогда казалось, что сам мир дышит, но это был не её мир. Её мир был здесь, в этих бревенчатых стенах, пахнущих кислым молоком, хлебом и потом.
Тридцать два года. Не возраст, а веха, воткнутая в бесконечную равнину жизни. Марта чувствовала своё тело не как источник силы или радости, а как инструмент, который с каждым днем изнашивается. Тяжелые, отвисшие груди, стянутые грубым корсетом. Бёдра, расплывшиеся после двух родов. Живот, мягкая подушка, на которую укладывалась голова мужа по ночам, когда он, тяжело вздыхая, исполнял свой супружеский долг — быстро, молча, без поцелуев. Это не было соединением. Это была ещё одна работа, молчаливая и однообразная, как доение коровы или замес теста.