И только вздохнуть она успела в последний раз, как тень накрыла её исполинская, и рёв такой раздался, что деревья зашатались. Не медведь — а гора ходячая, бурая, поднялся из-за елей на задние лапы. Махнул лапищей своей, и отлетел серый волк в кусты, будто ветошка, только взвизгнул тонко. А медведь тот обернулся к ней, наклонился, и почуяла она запах его — мёда, хвои и силы дикой. Подхватил он её на руки бережно, прижал к груди тёплой, и понесло её в самую темень лесную. Сознание её тает, плывёт, и лишь успевает она сквозь дрёму увидеть избушку на поляне, крепкую, ладную. И покой такой на неё находит, какого и наяву не знала.
А очнулась уже в перине пуховой, в неге телесной. В избе тепло, лампада перед иконой теплится. Глядь — а над ней не медведь уже, а хозяин здешний. Богатырь с бородою окладистой, в рубахе простой, и глаза его глядят ласково, а сила в них всё та же, медвежья. Гладит он её по растрепанным волосам рукою своей тяжёлой, хозяйской, и шепчет что-то беззвучно. Опускает Катя глаза свои долу и видит — а на ней лишь сорочка ночная, тонкая, вся от страха и бега взмокла. И рука та хозяйская с волос сползает ниже, на шею, на грудь... ниже. Вскрикнула Катя и проснулась. Лежит на своем сеннике, вся в жару, в поту липком. Сорочка к телу прилипла, а меж ног горячо и влажно сделалось. И образ богатыря того из головы не идёт, и стыдно ей, и сладко до одури.
Солнце еще ленивое, а деревня уже гудит, как растревоженный улей. Петухи глотки дерут, мычит скотина, скрипят ворота. Потянулся народ на работы: кто в поле, кто на скотный двор. Идёт и Катя в усадьбу барскую, а в голове всё сон тот, да рука хозяйская, медвежья. Весь день работа из рук валится: то воду разольёт, то пыль не там смахнёт. А перед глазами — темень лесная и шёпот беззвучный. Марфа Игнатьевна, барыня, хмурится, но молчит, видит — не в себе девка.
Вечер тенью длинной по земле ползёт, когда выходит Дуня за ворота усадьбы, усталая. А там он, Степан её, дожидается. Много парней ладных за Катенькой ухаживали, первая красавица, что тут скажешь. А ей люб был лишь Степан. Хоть и сын конюха, да башковитый такой, что сам Захар Демидович его приметил, в город отправил уму-разуму учиться, хозяйство вести. Вот воротился недавно, помощником к старосте приставлен, на практике. Улыбнулась ему Катя, и отлегло от сердца. Обнял её Степан, крепко, уткнулся носом в волосы, что пахнут травами да солнцем. Запускает руки под сарафан, талию тонкую находит, кожу гладкую.
— А ну, кыш от девки, голубь!
Голос скрипучий, будто телега несмазанная. Еремей Кондратьич, староста. Сухой, как щепка, мужичонка, с волосами сальными, что к черепу прилипли. Руки отдёрнул Степан, а Катя так и вспыхнула.
— Ты, — ткнул староста в неё грязным пальцем, — веники барину в баню снесёшь. Он париться изволит. Живо.
И к Степану обернулся:
— А ты чего застыл? Вся работа сделана? В амбаре доски не считаны.
Кивнул Степан, мол, помню, сейчас пойду. Уковылял староста, а у Степана на пальцах ещё тепло Катино осталось. Не пошёл он в амбар. Тенью скользнул вдоль забора, к бане. Дождусь, думает, свою красавицу, обниму ещё разок. Спрятался за старой яблоней.
Видит — подходит Катя к срубу банному, робеет. Постучала в дверь тихонько.
— Захар Демидович? Веники вот... Можно зайти, оставить?
Тишина в ответ. Только слышно, как внутри вода плещет. Страшно Кате, а ну как выйдет барин, в чём мать родила. Не слышит, верно, в парилке. Решилась, приоткрыла дверь скрипучую. Заглянула в предбанник, ладошкой глаза прикрыв на всякий случай. Пусто. Вошла, положила веники берёзовые на лавку. Снова окликнула, громче. И ответил ей из-за двери парной бас глухой, довольный:
— А, Катерина, это ты. Заходи, заноси сюда.
Степан подкрался ближе, к самому окошку крохотному, запотевшему. Любопытно ему стало, да и тревожно как-то. Слышит он, как велит барин веники занести. А у Кати сердце в груди зашлось, колотится о рёбра. Заглянула она в парную, а там темень, пар клубится, и лишь в углу фонарь со слюдой тускло светит. Различила она в дальнем углу на пологе тень большую, сидит барин, потом обливается. Отлегло от сердца — наготы его не видно, лишь силуэт тёмный.
— Замочи-ка их в шайке, — прогудел бас.
Исполнила Катя, опустила веники в горячую воду, дух берёзовый по всей бане поплыл.
— Всё, Захар Демидович, готово.
Уже к двери повернулась, а барин ей вслед:
— Погоди, Катенька... а потри-ка мне спину.
Услышал это Степан, и похолодело у него внутри. Вспомнилось, как мужики в кабаке шептались про барина. Что до баб охоч, и что нет в деревне той, которую он бы не поманил. Вздором считал, брехнёй завистливой, ведь Захар Демидович к нему всегда был по-отечески. А теперь вот... стоит, смотрит в щель, и не верит ушам своим.
Страшно стало и Кате от просьбы той. И будто в ответ на страх её, начала тень в углу шевелиться, подниматься. Отвернулась она тотчас, в стену уставилась. Слышит за спиной тяжёлый шлепок мокрых ступней о половицы. И голос, уже совсем рядом:
— Я готов, Катюша.
Обернулась она. Сидит барин на нижней лавке, боком, срама своего не кажет. Блестит голова лысая, с бороды густой пот капает. Вздохнула она, подошла, села на скамью позади него. Взяла в руки мочалку липовую, жёсткую. Руки дрожат.
Начала тереть спину барину, а будто гору тёрла. Могучая спина, вся в буграх мышц, перекатывается под её рукой. Шея бычья, крепкая. Вела она мочалкой по руке его широкой, от плеча к локтю, и случайно мазнула пальцами по горячей коже. И обмерла. Сон тот сразу в голову ударил, в виски стукнул. Рука та, хозяйская, медвежья. Вот она. Жарко стало Кате не от пара банного, а от крови своей, что по жилам огнём побежала. Скорее, скорее закончить и бежать отсюда, из этого пекла, из этого дурмана.
Закончила, отложила мочалку. Вскочила на ноги, отвернулась к стене, чтобы не видеть его.
— Захар Демидович... я всё. Могу ли идти?
А он молчит. Только чувствует Катя, как сверлит он её взглядом. Спиной чувствует. Она и впрямь вся вспотела, пар от неё идёт. Сорочка тонкая намокла, к телу прилипла, каждую косточку, каждую ямочку обрисовала. Пот по шее солёными ручейками бежит, в ложбинку на груди собирается. Наконец, бас его рокочет за спиной, спокойно так, по-хозяйски.
— Катенька, да ты ж взмокла вся, почитай, как я. Как в таком виде домой пойдёшь, простудишься ещё. Ополоснись-ка водой студёной из кадки. А одёжа твоя тем временем и обсохнет на печи.
Внутри у Кати буря зашумела, как лес под ветром осенним. Смущение жгучее, будто угли в подол насыпали, страх холодный, словно ключевой водой окатили, и что-то иное, неосознанное, сладкое, как мёд дикий, внизу живота разливалось. Оголиться перед мужчиной, перед барином, — да разве ж то мыслимо для девки честной? А ну как убежит она, дверью хлопнет, — Захар Демидович в гневе страшен, может и наказать, плетьми велеть отходить, или работу отнять, а то и хуже — на Степана, жениха её, зло затаит. Знает ведь барин про их любовь, вся деревня шепчется. Степан-то в милости у него, да милость та хрупкая, как лёд весенний. Разобидится — и пропадёт парень, в город его не пустят, а то и вовсе с усадьбы сгонят. Нет, нельзя бежать, надо перетерпеть, подумала Катя, а сердце колотится, как молот по наковальне, и дыхание сбивается.
Снаружи же Степан приник к окошку, пар с него смахнул рукавом, и видит он, как барин на Катеньку смотрит — глазами жадными, как волк на овечку, не мигая, с ухмылкой в бороде густой. А на личике Катином — вся буря та отразилась: щёки алые, глаза долу опущены, губы дрожат, то кусает их, то приоткрывает в вздохе беззвучном. Болит у Степана сердце, ревность жрёт, как огонь солому, но и сам не может глаз отвести.
— Помочь тебе раздеться, ягодка моя сладкая? — прогудел барин ласково, но с приказом в голосе, как хозяин говорит.
— Нет, барин, сама управлюсь, — прошептала Катя, голосок дрожит, как осиновый лист. И начала она медленно, нехотя, снимать с себя одежонку. Сначала сарафан с плеч спустила, он с шорохом на пол соскользнул, потом сорочку через голову стянула, вся в поту, в пару банном. Медленно, будто в полусне, оголяется она, кожа белая, как молоко парное, проступает.
Степан смотрит, дыхание затаил, и видит он тело её впервые, нагим, как в день рождения. Груди красивые, налитые, как яблоки спелые, тяжёлые, с сосками розовыми, что от жара банного затвердели. Попа круглая, упругая, ножки ровные, стройные, от бедра до щиколотки — гладкие, манящие. Затвердел у Степана корень его мужской, в штанах тесно стало, жарко, и стыдно ему за то, да ревность ещё пуще разгорелась, видя, как барин на это смотрит, глазами пожирает, борода шевелится от дыхания тяжёлого.
Повесила Катя одежу свою на крюк железный, что над печкой каменной торчал, — там жар от камней её обсушит. Стоит она теперь нагишом, руками груди прикрывает, спину к барину повернула, вся дрожит мелко.
— Держи мочалку, оботрись, пока сохнет твоё добро, — сказал барин, протягивая ей липовую мочалку, мокрую от пара.
