Маша замерла. На этот раз не от попытки вырваться. От отказа двигаться. От решения перестать бороться. Её лицо исказилось — ни болью, ни страхом, а брезгливостью, такой глубокой, что она проникала в саму плоть. Глаза закрылись. Ресницы дрожали. Она чувствовала, как его пальцы царапают нежную кожу, как они пытаются сделать её готовой, как будто можно принудить тело к желанию, если просто давить на него достаточно долго. Она подумала: бороться — значит проигрывать дважды. Он всё равно добьётся своего. А она — потеряет последнее, что у неё осталось: право выбирать момент, когда сдаваться.
— Ладно, — сказала она. Голос ровный. Холодный. Без дрожи. Без слёз. — Черт с тобой. Кончай и спим.
Она открыла глаза. Посмотрела на него. И в этом взгляде не было страха. Была ненависть. Чистая, обезличенная, как инстинкт самосохранения. Так смотрят перед тем, как уйти навсегда. Или перед тем, как перестать существовать внутри себя. Она вышла из-под его рук. Не резко. Не демонстративно. Просто шагнула в сторону, как будто заканчивает работу. Сбросила штаны. Они упали у ног, как сброшенная кожа. Осталась в майке и трусах. Но это уже не имело значения. Он получил согласие. Формальное. Вынужденное. Но достаточное.
Она пошла в спальню. Босыми ногами по холодному полу. Движения медленные, механические. Будто программа, которую запустили в последний раз. Свет там был выключен. Только серый отблеск уличного фонаря за шторой, падал на кровать, на простыни, которые она меняла вчера, после того как ребенок испачкал Она легла на спину. Раскинула руки вдоль тела. Не потому что приглашала. А потому что так удобнее. Чтобы не прикасаться. Чтобы быть просто поверхностью. Саша вошёл следом. За ним — его запах, его возбуждение, его уверенность, что теперь всё будет хорошо. Что он приготовит её. Что она разогреется. Что это — любовь.
— Вот и умница, — сказал он, стоя у края кровати. — Сейчас я тебя приготовлю. Ты же знаешь, как я умею.
Она не ответила. Только смотрела в потолок. В трещину, которая бежала от угла к середине, как старая рана.
— Ничего ты не приготовишь, — сказала она наконец, голос без интонации. — Просто делай, что должен. И не целуй меня в губы. Я не хочу чувствовать тебя. И свет не включай. Видеть тебя не хочу.
Она говорила не для того, чтобы установить условия поражения. Чтобы сохранить хоть что-то — границу, пусть даже иллюзорную. Комнату в темноте. Запрет на поцелуй. Отсутствие зрительного контакта. Это были последние баррикады, построенные из пепла. Он постоял. Затем кивнул. Без обиды. Без раздумий. Будто принимал правила игры, в которой он и так победил. Разделся. Бросил одежду на пол. Подошёл. Встал на колени между её ног. Его член — твёрдый, набухший, с влажным кончиком — торчал вперёд, как оружие, которое давно ждало момента.
Он попытался раздвинуть ей ноги. Она сделала это сама. Шире. Холодный воздух коснулся внутренней стороны бёдер. Кожа мурашками покрылась. Не от возбуждения. От отстранения. Он плюнул на ладонь. Громко. Смачно. Как будто это был ритуал. Жидкость блеснула в полумраке, стекла по его пальцам. Он провёл ими по члену — толстому, набухшему, с синеватыми жилами, пульсирующим от напряжения. Кожа туго натянута. Головка — багровая, влажная. Он сделал это быстро, без церемоний, как перед работой, которую нужно выполнить.
Не глядя ей в глаза, он поднял её ноги, уложил на свои плечи. Она не помогала. Не сопротивлялась. Только позволила. Тело стало пассивным, как тесто, которое перестали мять. Он вошёл. Резко. Без подготовки. Без смазки. Без попытки быть осторожным. Он вошёл в неё, как входит топор в древесину — с усилием, с треском внутренней ткани, с сопротивлением, которое нужно преодолеть силой. Боль пронзила её — острая, глубокая, как нож, вогнанный между рёбер. Она вскрикнула. Только один короткий выдох, как при ударе. Затем закусила губу. Чтобы не кричать снова. Чтобы не дать ему удовольствия слышать её боль как одобрение.
Она лежала на спине, руки раскинуты, пальцы впились в простыню. Глаза — открыты. Она не моргала. Смотрела. Дышала. Но уже не была там. Её сознание отошло — не в сон, не в обморок, а в то место, куда уходят женщины, когда больше некуда бежать. Внутрь. В молчание. Он начал двигаться. Грубо. Неритмично. Сначала — короткие толчки, будто пробует, есть ли сопротивление. Потом — глубже, быстрее, с усилием, как будто хочет доказать что-то себе. Его бёдра хлопали о её кожу. Яйца — тяжёлые, покрытые жёсткими волосами — шлёпались, оставляя следы, как от пощёчин. Каждый удар отзывался внизу живота, в крестце, в горле.
Она чувствовала всё. Каждый миллиметр. Каждую жилу на его члене. Каждый грубый волосок на его ногах, терший её бёдра. Каждый сантиметр движения внутри себя — как он задевает стенки, как растягивает их, как они сжимаются в спазме, не от страсти, а от инстинктивного отторжения. Её влагалище было сухим. Совсем. Ни капли смазки. Только трение — живого о живое, плоти о плоть, без масла, без тепла, без желания, только его слюна. Он пытался двигаться, но каждый толчок вызывал резь, как если бы её изнутри скребли наждачной бумагой. Она чувствовала, как ткань натягивается, как воспаляется, как начинает гореть.
— Медленнее! — выдавила она, голос сорвался. — Больно, черт тебя дери! Ты же чувствуешь!
Он не замедлился. Только хрипло выдохнул:
— Ох... Сейчас... Сейчас...
Она попыталась отстраниться, но он держал её ноги на своих плечах. Один из его пальцев скользнул к её животу — мягкому, с растяжками, белыми, как шрамы после ожогов. Он провёл по ним, будто исследуя.
— Не трогай мой живот, — прошипела она, поворачивая голову. — Он весь в растяжках, мне неприятно! Не лезь туда!
Он не отнял руку. Только провёл дальше, к груди, к соску, который ещё недавно щипал. Она рванулась — насколько могла, будучи прижатой.
— Кончай уже, — сказала она, голос стал выше, почти плачущим. — Я не могу! Чувствую, как всё трётся и горит! Как будто ты вгоняешь меня в стену! Я не хочу этого, я не хочу тебя, я просто хочу, чтобы это закончилось!
Он не ответил. Только начал двигаться быстрее. Его дыхание стало хриплым, как у больного. Кровать скрипела — старые пружины стонали под весом тел, под ритмом, который не имел ни красоты, ни смысла. Он пытался засунуть палец ей в рот — как будто нуждался в этом, как будто только так мог почувствовать контроль. Она повернула голову в сторону, с отвращением, как от испорченной еды.
— Не трогай лицо, — прошептала она. — Не смотри на меня. Не говори со мной. Просто кончай и уйди.
Он продолжал. Ускорялся. Стало громче. Звук трения — сухой, неестественный, как бумага, трется о кожу. Шлепки тел. Хрипы. Он кончил с глухим стоном — не от страсти, не от любви, а как человек, который долго держал в себе напряжение и наконец позволил ему вырваться. Его тело обмякло сразу. Вся жёсткая линия мышц, всё напряжение бёдер, живота, спины — растеклось, будто он стал чужим даже самому себе. Он остался на ней, тяжёлый, горячий, потный, прижимая её к матрасу своим весом, как будто это был единственный способ удержать момент, в котором ему было хорошо.
Он задержался внутри. Дольше, чем нужно. Пальцы его скользнули по её бедру. Он хотел почувствовать последние пульсации — своего члена, своих внутренностей, этого странного ощущения полноты, которое исчезает быстрее, чем хочется. И когда он, наконец, начал медленно выходить, она резко оттолкнула его. Не грубо. Не с криком. Просто — отодвинулась всем телом, как от чего-то заразного. Его полумягкий член с хлюпающим звуком выскользнул из неё — смешанный с её влагой, с его спермой. Она почувствовала это сразу. Как тёплая, липкая струйка медленно вытекает из неё, скользит по промежности, оставляя след на простыне. Белая полоса на сером хлопке.
Она не посмотрела на него. Не сказала ни слова. Просто встала. Обнажённая. С ногами, слегка дрожащими от напряжения. С животом, где кожа покрыта растяжками, с грудью, которая больше не принадлежит ей, с лицом, которое она перестала узнавать. Пошла в ванную. Закрыла дверь. Не щёлкнула замком. Замки здесь ничего не значат. Села на унитаз. Расслабила мышцы. И тогда всё вышло. Сперма — белая, густая — хлынула из неё. Она смотрела на эту жидкость, на то, как она медленно растворяется в воде, и чувствовала отвращение, глубокое, животное, как к чему-то неестественному, испорченному.
Это была не просто семенная жидкость. Это был результат вторжения. Акт, совершённый над ней, а не с ней. Она встала. Включила душ. Повернула ручку до упора — на горячую. Не на тёплую. На почти кипящую. Ступила под струю. Закрыла глаза. Вода ударила по коже как плеть. Краснота пошла по плечам, спине, груди. Она стояла, не двигаясь, позволяя жару обжигать её, пытаясь смыть с кожи запах его пота, привкус его поцелуев, ощущение его тела внутри. Она терла себя — губкой, мылом, щёткой — особенно там, где он касался: бёдра, живот, внутренняя сторона ног. Тёрла так, что кожа покраснела, начала шелушиться.
Но она знала: ничего не смоешь. Ни запах. Ни боль. Ни чувство. Она стояла под душем долго. Минут десять. Пятнадцать. Пока вода не стала холодной. Пока кожа не онемела. Только тогда вышла. Вытерлась полотенцем — резко, как будто стирая с себя чужие отпечатки. Надела ночную рубашку — длинную, старую, с вырезом, который закрывал всё.
Вернулась в спальню. Он лежал на боку, голый, одна рука под головой, другая — раскидана по её стороне кровати. Глаза полузакрыты. Удовлетворённый. Спокойный. Готов заснуть, как человек, выполнивший свою роль.
— Ну что... может, теперь лучше? — спросил он, голос мягкий, будто предлагает примирение. Будто они прошли через что-то вместе.
