Взяла она её, не оборачиваясь, спиной чуя его взгляд. Рядом мыло лежало, душистое, барское, взяла и его, начала пенить мочалку, пена белая, как снег, по пальцам потекла. Стала тереть себя спереди: сначала по шее скользнула мочалка, пену размазывая, потом по плечам, по рукам тонким. Ниже опустилась, к грудям — по одной, по другой, кругами, и соски под пеной затвердели пуще, жар от того по телу разошёлся. По животу гладкому провела, пупок обвела, и ниже, к бедрам, где кожа нежная, как шёлк. Скользит мочалка, пена стекает ручейками, по ножкам вниз, а Катя глаза закрыла, дышит часто, и не только от мытья то.
— Давай-ка, Катенька, спинку тебе натру, — прогремел барин вдруг, и замерло внутри у неё всё, как озеро подо льдом. Страх кольнул, но и то сладкое, неосознанное, шевельнулось снова, жар внизу разгорелся. Что ж делать, не ослушаться, подумала она, а ноги ватные стали.
Видит Степан, как встаёт барин с лавки, огромный, как дуб столетний, мышцы перекатываются под кожей мокрой, хоть и перевалил ему пятый десяток. Сильный, могучий, волосами бурыми поросший на груди, на животе. А самое главное — видит Степан корень мужской у барина, огромный, набухший, как дубина, торчит вперёд, жилы на нём вздулись. Подошёл тот сзади вплотную к Кате, взял у неё мочалку из рук дрожащих.
Чувствует Катя, как тень огромная нависла за ней, дыхание горячее на затылок падает. Начал барин мылить её: по шее сначала прошёлся мочалкой, пену размазывая, потом по спине широкой ладонью провёл, кругами, от лопаток к пояснице. Ниже опустился, к попе круглой, мылит её, сжимает слегка, и Катя вся напряглась, как струна. Подошёл он ещё ближе, грудью своей к спине её прижался, и протянул руку спереди: по рукам прошёлся, по шее, потом к груди одной опустился, мочалкой трёт, сосок задевает. Чувствует Катя, как вторая рука, лапища барская огромная, на вторую грудь легла, мнёт её, сжимает нежно, но властно. Потом мылит он живот её, кругами, ниже опускается, к лону, где уже горячо, как в печке, и течёт оттуда не только пот, а сок сладкий, девичий, от желания неведомого.
Тут отпустил барин мочалку, упала она на пол с шлепком мокрым. Прижался он вплотную к ней, упёрся в копчик ей корень твёрдый, большой, как кочерга раскалённая, и Катя ахнула, воздух ртом хватая. Одной рукой мнёт он грудь её, сосок теребит пальцами грубыми, а вторую кладёт на лоно, пальцы в волоски мягкие запускает, находит то местечко нежное, скрытое. Дышит барин ей в шею, горячо, хрипло, шепчет что-то ласковое, хозяйское. Начинает он там ласкать её, пальцами кругами водит, надавливает, то быстро, то медленно, и Катя вся извивается, ноги подкашиваются, жар по телу волнами идёт, от кончиков пальцев до макушки. Ничего такого она не испытывала ранее — с Степаном-то только обжимались, целовались втихую, а тут как буря внутри разразилась, тело само собой подаётся навстречу, бедра дрожат, дыхание сбивается в стон тихий. Внизу живота всё сжимается, пульсирует, сок течёт по бёдрам, и вдруг накатывает волна огромная, сладкая до боли, тело выгибается дугой, крик срывается с губ, приглушённый, и блаженство накрывает её, как волна речная, трясёт всю, отнимает силы. Обмякла Катя в руках барских, голова на плечо его запрокинута, глаза закрыты, и лишь дыхание тяжёлое, как после бега лесного.
Степан за окошком стоял, как вкопанный, глаза выпучил, а в голове вихрь мыслей кружит, как листья в буре осенней. Удивлён он до онемения, не видел никогда ничего подобного — чтоб баба так извивалась в руках мужских, чтоб стонала тихо, как от муки сладкой, и чтоб тело её, знакомое ему лишь по обнимкам тайным, вот так трепетало на виду. Ревность жгла, как кнут по спине, да и сам он затвердел весь, от вида того, стыдно признаться.
А в бане голос барский тихий, как шорох листвы, шепчет Кате на ушко, дыханием горячим обдавая:
— Хорошо ли тебе, Катенька?
— Да, барин... — выдохнула она еле слышно, вся в жару, в смятении, и стыдно ей от слов тех, да правдиво.
Приходит в себя Катя потихоньку, ноги подкашиваются, но стоит она, опираясь на стену. Поворачивается к барину медленно, как во сне тяжёлом, и вот видит его впервые нормально, нагого, во всей мощи своей. Огромный он, как медведь из сна её, властный, с плечами широкими, что дверь перекрывают, грудь волосатая, бурая, вздымается от дыхания тяжёлого, живот крепкий, хоть и с лёгкой полнотой от лет барских. А ниже... ох, ниже ствол его исполинский, корень мужской, первый раз в жизни видит Катя такую штуку. Торчит он вперёд, как дубина булатная, толстый, жилы вздулись, головка алая, набухшая, размером с кулак её почти. Обмерла Катя, глаза расширились, жар по щекам разлился — страшно, любопытно, и то сладкое, неосознанное, снова шевельнулось внизу живота.
— Намыль-ка мне его, Катенька, — прогудел барин, кивая вниз, ухмылка в бороде играет.
Взяла она мыло в ладонь дрожащую, мочалку схватила было, но он остановил:
— Без мочалки, ладошками своими нежными, ягодка.
Отложила мочалку Катя, мыло в руках размяла, пену белую развела. Подошла ближе, вся трепеща, и впервые коснулась его — пальчиками робко, к стволу тому горячему, твёрдому, как дерево живое. Жар от него по ладони прошёл, аж мурашки по спине. Намыливает она его ладошками, от основания вверх, кругами, пена скользит, по жилам размазывается, головку обводит осторожно, и чувствует, как он под руками её подрагивает, растёт ещё пуще. Дыхание у Кати сбивается, стыд жжёт, но и любопытство берёт верх — гладкий он, горячий, кожа нежная на ощупь, несмотря на мощь. Ополоснула потом водой из шайки, пена смывается, ствол блестит, чистый, и Катя глаза долу опустила, не в силах смотреть.
— Ты ж не видела никогда корня мужского, да, Катенька? — спросил барин ласково, но с хитрецой в голосе.
— Нет, барин... — прошептала она, качая головой, щёки горят.
— А ведаешь ли ты, как мужику усладу подарить, чтоб он от радости рычал, как зверь лесной? — продолжил он, глаза его блестят.
Молчит Катя, головой качает, не понимает, страх и неведение в глазах.
— Давай научу тебя, в жизни семейной пригодится, чтоб мужа своего ублажать умела. Опустись-ка на колени, милочка.
Опустилась она на колени, на половицы мокрые, прямо перед ним, и корень его огромный теперь на уровне лица её, близко-близко, жаром пышет. Дрожит Катя, но слушается.
— Возьми его ладонью, у корня самого, — велел барин.
Протянула она руку, обхватила у основания, да ладошка её малая не смогла полностью сомкнуться — толст он, как запястье её почти.
— Теперь второй ладошкой, выше, — сказал он.
Взяла она второй рукой, обхватила середину, но и то треть ствола осталась неохваченной, торчит вперёд, головка алеет.
— Подвигай ими вверх-вниз, нежно, как по шёлку гладишь.
Начала Катя двигать ладонями, скользят они по коже мокрой, вверх к головке, вниз к основанию, и барин заурчал довольный, глаза полуприкрыл. Смакует она момент этот, руки дрожат, но ритм находит, чувствует, как он под пальцами пульсирует, жарче становится.
— А теперь лизни его, язычком своим розовым, — шепнул он.
Замерла Катя, но наклонилась, язычок высунула, коснулась головки — солоновато, горячо, как пламя лизнула. Провела по ней, кругами, и барин вздохнул глубоко, руку на голову её положил.
— Хорошо, Катенька, умница... Теперь обхвати губками, как конфетку сладкую.
Обхватила она губами головку, мягко, робко, рот приоткрыла шире, и вот уже внутри она, распирает щёки.
— Возьми в ротик глубже, милочка.
Отпустила она руку верхнюю, попыталась глубже взять — половина поместилась, рот распирает, челюсти ноют, но втягивает она его, языком обводит внутри. Противоречивые ощущения в Кате бурлят: стыд жжёт, как угли, страх кольнул — вдруг подавится, — но и возбуждение то неосознанное разливается, жар внизу живота снова разгорелся, от власти его, от вкуса нового.
А барин взял её за голову обеими руками, нежно, но властно, и начал двигаться медленно — вперёд-назад, в ротик её входит-выходит, не глубоко сперва, чтоб не напугать. Хвалит он её: "Умница, Катенька, вот так, язычком понизу води... Ох, хорошо, девонька, ласковая ты..." Катя учится, сосёт осторожно, слюна по подбородку течёт, глаза слезятся, но делает, как велит, и странное удовольствие в том — от похвалы его, от мощи в руках.
За окном Степан в шоке полнейшем — рот открыт, глаза на лоб полезли. Не знал он, не ведал, что так можно с бабским ртом обращаться, чтоб в него, как в лоно, входить, чтоб девка на коленях так ублажала. Ревность душит, кулаки сжимаются, но и сам он весь в жару, корень свой в штанах жмёт.
Наконец, зарычал барин, как медведь раненый, тело его напряглось, мышцы заиграли, и вот хлынули потоки бурные, семя горячее, густое, вырвалось наружу — кончает он на неё, заливает благодатью щёки, губы, грудь, ручьями стекает по коже белой. Рёв его по бане разнёсся, эхом от стен отскочил, и обмяк он потом, тяжело дыша.
Сел барин на лавку, отдыхает, борода взмокла, улыбается довольный.
— Спасибо тебе, Катенька, ласковая моя. Иди теперь, обсохла твоя одежонка.
Быстро вскочила Катя, вся в смятении, в стыде, схватила платье с крюка над печкой, в предбанник выскочила, оделась торопливо, сарафан накинула, и вылетела из бани, как птаха перепуганная, стыдливо голову в плечи вжав.
Степан спрятался за яблоней, чтоб не заметила она его, сердце колотится. Потом пошёл он по поручению своему, в амбар, доски считать, но в голове всё то кружит. Зол он на барина своего пуще прежнего, ревность гложет, как червь яблоко, да что он может с этим поделать? Барин же, хозяин, Захар Демидович, милостивец его. Главное, думает Степан, не попортил девку, не взял её по-настоящему, честь сохранил для свадьбы.
