— Молчи, — сказал он, приглушённо. — Прочувствуй. Вся. До самого донышка.
Он остановился, когда вошёл полностью. Почти до основания. Она чувствовала его внутри — всю длину, весь объём, как он давит на стенки, как пульсирует. Её влагалище сжалось вокруг него, как будто пыталось удержать, не отпустить.
— Ты вся... наполнена, — прошептал он. — Как должна быть. Не пустая. Не забытая.
Он начал двигаться. Медленно. Глубоко. Каждый толчок — как удар в самое дно. Но не болезненно. Правильно. Бёдра Елены сами собой начали двигаться навстречу. Грудь качалась. Живот напрягался. Лицо исказилось — не от боли, а от осознания: это происходит. Со мной. Сейчас. И я — чувствую.
— Да... — вырвалось у неё. — Да... глубже...
Он не увеличил темп. Продолжал медленно, как будто давал ей время принять. Принять его. Принять себя. Принять это тело, которое она стыдилась, которое считала старым, ненужным.
— Ты красивая, — сказал он вдруг. — Не как девочка. А как женщина. С голосом, который может кричать.
И в этот момент она кончила. Не как в первый раз — судорожно, болезненно. Теперь — волна. Медленная, тяжёлая как прилив. Спазмы пошли от матки, через живот, вверх — к груди, вниз — к пальцам ног. Она закричала. Не сдерживаясь. Крик был полон и стыда, и благодарности, и ужаса, и освобождения. Он продолжал двигаться. Входил в неё, пока она сжималась, пока её тело пульсировало вокруг него. Потом — резко, глубоко — сделал ещё несколько толчков. Застонал. Глубоко как зверь. Выпустил семя внутрь. Горячее. Густое. Живое. Он остался в ней. Не вынимал. Лёг сверху, опираясь на локти, не давя. Прижался лбом к её лбу. Дышал в её рот.
— Вот, — сказал он. — Теперь ты знаешь. Ты не мёртвая. Ты — живая.
Она не ответила. Обняла его. Сильно. Как будто боялась, что он исчезнет. Её пышные бёдра обхватили его талию. Грудь прижалась к его груди. И в этом объятии — не было ни страха, ни стыда. Была только правда. Та, которую невозможно вернуть. Но можно — почувствовать...
Саша одевался молча. Он стоял у кровати спиной, натягивал джинсы, застёгивал ремень с металлической пряжкой, которая звенела в тишине, как колокольчик на могиле. Его тело — мощное, покрытое шрамами, волосами, следами чужих жизней — теперь казалось не живым, а функциональным, как инструмент, который выполнил работу и возвращается в чехол. Елена лежала на спине. Голая. На простыне — мокрые пятна: пот, смазка, слёзы, семя. Её тело было разрушенным. Не избитым. А именно — разрушенным. Как дом после землетрясения: стены стоят, но всё внутри переставлено.
Её грудь — мягкая, с обвисшими сосками, блестевшими от слюны и пота — тяжело лежала на рёбрах. Живот вздымался медленно, глубоко. Бёдра — широкие, с красными следами от его пальцев — были разведены, будто отказывались смыкаться после всего, что с ними сделали. Ноги — тяжёлые, с набухшими венами на икрах — лежали, как у выброшенного на берег кита: мощные, уставшие, беспомощные. Она не спала. Глаза были открыты. Смотрели в потолок, где трещина напоминала силуэт падающей птицы. Лицо — расслабленное, почти детское. Морщины у глаз разгладились. Губы — приоткрыты, влажные. Дышала она так, как будто впервые за десять лет вдохнула воздух до конца.
Саша надел майку. Потом — кожаную куртку. Застегнул. Он обернулся. Посмотрел на неё. И впервые за весь вечер — замер. Потому что она смотрела на него. Не с благодарностью. Не с испугом. С молчаливой мольбой. Глаза — влажные, но не от слёз. От чего-то другого. От недоговорённости. От того, что внутри всё ещё пульсировало, горело, требовало завершения. Её клитор был набухшим, чувствительным, как открытая рана. Влагалище — мягкое, растянутое, но всё ещё вибрировало от воспоминаний. Тело не хотело покоя. Оно просило: ещё. Одно прикосновение. Чтобы не оставлять меня вот так — наполовину живой.
Он понял. Без слов. Подошёл к кровати. Не снимая куртки, не садясь. Опустил руку. Пальцы, те самые — загрубевшие, со шрамами, с короткими ногтями — скользнули между её бёдер. Лёгкое касание — и она всхлипнула. Он нашёл клитор. Распухший. Горячий. И начал двигать пальцем. Не быстро. Не медленно. Точно. Кругами. С нажимом. Как ювелир, подбирающий частоту, чтобы сработать замок.
— Не надо... — прошептала она, хотя тело выгнулось навстречу.
— Надо, — сказал он.
Он не смотрел ей в лицо. Смотрел на её живот, на пупок, на тонкие волоски, прилипшие к влаге. Двигал пальцем ритмично. Без страсти. Без жестокости. Как врач. Как поп. Как тот, кто знает цену последнего акта. Она закрыла глаза. Рот приоткрылся. Из горла вырвался кряхтящий звук — ни стон, ни крик. Что-то древнее. Что-то, что вырывается из животных, когда они находят воду в пустыне. Оргазм пришёл быстро. Не как вал, не как спазм. Как выпускание пара. Тихий. Глубокий. Исцеляющий. Её бёдра дрогнули. Влагалище сжалось. По коже пробежала дрожь — от сосков до пальцев ног. И тут же — обмякание. Полное. Окончательное.
На лице — появилась улыбка. Не томная. Не соблазнительная. Детская. Как у малыша, которого наконец укачали. Как у старика, которому приснился сон о молодости.
— Вот и всё, — сказал Саша, убирая руку. Пальцы были мокрыми. Он не вытирал их. Просто опустил.
Она не спросила, что он имеет в виду. Но поняла. Первый оргазм — боль. Второй — власть. Третий — прощение. Он постоял ещё секунду. Посмотрел на неё. Потом — повернулся и пошёл к двери. Не хлопнул. Просто закрыл. Так, как закрывают дверь после похорон. Она лежала. Голая. Мокрая. Расслабленная. Вся — в следах: синяки на бёдрах, красные полосы от его пальцев, влажность между ног, запах его тела на своей коже. Но больше не было пустоты. Больше не было страха. Больше не было вопроса: «А если я уже никому не нужна?»
Она провела рукой по животу. По груди. По бедру. Коснулась себя — и не отдернула руку. Впервые за много лет она не стыдилась своего тела. За окном проехала машина. Где-то завыл кот. А она просто лежала. Закрыла глаза. И улыбалась...
